ColdMan2
(Member)
Зарегистрирован: Jul 2012
Проживает: Papua-New Guinea/Port Moresby
Написал: 53 сообщений
Оценка: 
|
Глава 1.
Погода не задалась с самого утра. То, что ночью сыпалось мерзкой изморосью, в предрассветные часы трансформировалось в монотонный, заунывный осенний дождь с порывами пронизывающего ледяного ветра. Старый вагон сразу обнаружил свою истинную сущность, оказавшись подобием решета: ветер проникал внутрь через вроде бы незаметные щели, старательно обследовал каждый угол и, вдоволь нагулявшись, таким же образом ускользал, оставляя после себя стылый воздух. От утренней дрёмы – самой сладкой, как известно – не осталось ни следа. Окончательно осознав, что лежать с закрытыми глазами, старательно изображая сон, не имеет никакого дальнейшего смысла, я с беззвучным проклятием сел. Мутный взгляд заспанных моих глаз устремился в окно, в то время как рука машинально потянулась в нагрудный карман штормовки. По стеклу с внешней стороны хлестал косой дождь, стекавшая несколькими ручейками вода размывала и без того смутно различимые в предрассветной тьме элементы проплывавшего за окном пейзажа. Смотреть было решительно не на что.
Одна сигарета была надломлена – видимо, слишком много ворочался во сне и ненароком раздавил. С неё-то я и решил начать новый день. Отсыревшие спички упорно не хотели разжигаться – я сломал четыре и начисто ободрал один бок у коробка, прежде чем мне удалось, наконец, высечь заветный огонь, раскурить огрызок и затянуться вонючим дымом. Отрава, как мне показалось, драла горло сильнее обычного, вызывая тяжёлый, отдающий в лёгкие, кашель. То был кашель курильщика, уже неделю как больного простудой, которая, в свою очередь грозила перейти в бронхит. Пора бросать, с тоской подумал я, давясь горячим дымом. Или лечиться. А лучше – и то, и другое сразу, но это уже из научной фантастики. Правый бок чуть выше печени по-прежнему ныл – тихонько, исподволь так, но всё же достаточно ощутимо для того, чтобы время от времени обращать на себя внимание. Судя по всему, я приобрёл ещё одну болячку, которая будет донимать меня своим существованием при каждом изменении погоды или перепадах давления: к травмированному лет пять назад колену и отбитым суставам пальцев на руках прибавились теперь ещё и рёбра.
Специфика работы, с недовольством подумал я, слегка массируя ноющие кости. Крепко же эта сволочь мне всё-таки засадила… А противнее всего то, что я до сих пор не могу взять в толк, как я ухитрился его прозевать, этого двухметрового дылду с эллипсовидной головой, не лишённой, впрочем, элементов квадратности. Мне ещё очень и очень повезло, что выбрался я из этой переделки, всего-то получив сапогом под рёбра, а не пополнив своей фамилией безрадостный список павших смертью храбрых за правое дело. Будь у того полицая побольше сообразительности – и я бы уже третью неделю кормил червей, а не трясся сейчас в этом раздолбанном вагоне. Но вышло, в конечном счёте, довольно неплохо: полицмейстер был мёртв, гражданин № 24615 (по-простому – Алекс Шеппель) с грехом пополам доставлен в условленное место, а я – удостоен личной благодарности от Феликса. Благодарности, а особенно от высшего командования, нашему делу не очень-то свойственны, поэтому мне, несмотря на повреждённые рёбра, в кои-то веки довелось испытать что-то вроде удовлетворения.
Шеппель этот, кстати, оказался совсем не тем, за кого я его принял при первой встрече, когда в роли взводного полицейского сержанта был приставлен к нему конвоиром. Был он лысоватый, лет сорока, коротышка с мучнисто-бледной кожей и затравленным взглядом дворовой собаки, ежесекундно ожидающей очередного пинка. Я, помнится, никак не мог сообразить, чего же шефу могло понадобиться от такого, как этот Шеппель, и самое главное – чего же он такого натворил, что на его «проводы» в тюрьму особого режима согнали целый взвод гражданской обороны во главе с полицмейстером. Полицмейстер, к слову, припёрся без полагающегося противогаза, курил, не переставая, и имел вид презрительной брезгливости ко всему происходящему. Шеппель был понур и согбен, а серые его глаза, напоминавшие почему-то старческие, излучали тоску и безысходность. Всё было очень обыденно.
Запоздалое озарение снизошло на меня только в тот момент, когда, перед самой погрузкой в спецпоезд, мой подопечный, испустив вопль ярости и отчаяния, вдруг бросился на ближайшего к нему охранника в попытке отобрать пистолет. В мои планы, как назло, его геройская и никому не нужная смерть не входила, поэтому я, толком не успев осознать до конца происходящее, схватился за оружие, и начался бардак. То есть, это потом уже, чуть погодя, слегка удивлённый поворотом событий Шеппель рассказал мне всё в примерных подробностях, потому что сам я не помню ни черта вплоть до того момента, когда оказался почему-то распластавшимся на земле, а сапог этого бугая поцеловался с моими рёбрами. Лицо в противогазе на какое-то мгновение превратилось в два лица в противогазе, потом пошли разноцветные круги, а затем и вовсе в глазах потемнело, и мозг выдал потрясающую в своей бесполезности мысль, что это, мол, конец. Впрочем, ожидаемый конец не состоялся по причине сообразительности и расторопности Шеппеля, чей точный выстрел выбил остатки мозгов из головы моего несостоявшегося палача и подарил мне ещё один «день рождения», уже третий по счёту после реального…
Эскулапы выискали у меня микроскопическую трещину в одном из рёбер и прописали строгий режим, близкий к постельному, так что десять дней из четырнадцати, выделенных мне на реабилитацию, я вынужден был провести, считая трещины в потолке и препираясь с медиками. Шеппеля с момента нашего с ним благополучного прибытия на Базу я больше не видел. Феликс, как и в сотнях подобных случаев, увёл его в своё «логово», и наши с ним дорожки разошлись, как расходились ранее с десятками таких же, как он. Вполне возможно, однажды мы и пересечёмся с ним при каком-нибудь случайном стечении обстоятельств, однако вряд ли можно в этом случае рассчитывать на что-либо большее, чем сухой вежливый кивок и невнятно произнесённое под нос приветствие. А может быть, и это скорее всего, он меня вообще не узнает. «Клиенты» Феликса вроде него никогда не запоминают информацию, которая не относится к выполнению поставленных перед ними задач. Я и сам, если задуматься, не вспомню сейчас и половины людей, с которыми доводилось в разное время работать. Поэтому, даже если нам с Шеппелем и доведётся когда-нибудь встретиться, то вероятнее всего, мы просто разминёмся, не обратив друг на друга ни малейшего внимания. Се ля ви, как любил говаривать покойный ныне Даниэль, в тех случаях, когда я начинал рассуждать на подобные темы. Может быть, это даже и к лучшему.
Я снова зашёлся тяжёлым кашлем и с раздражением затушил об стенку выгоревшую почти до основания сигарету. Кажется, и в самом деле пора бросать, и не на два месяца, как в последний раз, а уже окончательно. «А не пора ли нам откушать?» – осенила меня вдруг простенькая, но дельная мысль. Дав себе почётную клятву завязать «прямо с сегодняшнего дня», я в почти приподнятом настроении развязал рюкзак и выгреб из него всё, что составляло мой паёк на два дня. Меню было до избитости стандартное и не обещало никакого кулинарного разнообразия: законсервированная лет двадцать пять назад тушёнка, примерно того же возраста лапша быстрого приготовления, яичный порошок, кусок чёрствого хлеба, напоминающий более пемзу, и куча всевозможных витаминов в виде таблеток. Присутствовало также нечто, находившееся в тюбике наподобие тех, какими когда-то снабжали космонавтов. Надписей, наклеек и прочих опознавательных знаков подозрительный тюбик на себе не содержал. Решив отложить исследование неопознанного продукта «как-нибудь на потом», я оказался перед весьма непростой дилеммой: из всей этой галиматьи (или из отдельных её составных частей) мне предстояло организовать утреннюю трапезу, сиречь завтрак. Почесав в затылке и крякнув с досады, я остановил свой выбор на тушёнке, поскольку идея жевать сухую лапшу, сдобренную яичным порошком, мне совсем не улыбалась. Я вообще не понимаю, какого чёрта он, порошок этот, делает в моём пайке. Помнится, совсем недавно ещё выдавали рыбные консервы вместо этой ерунды. И сухое молоко. Всё, что называется, для здорового питания.
Молоко, по всей видимости, закончилось. А от консервов этих, чёрт их дери, ботулизм, и далеко не всегда со счастливым исходом. Может быть, и правду говорят, мол, всё, что ни делается, то к лучшему. «Чай не сахарные», подумал я, взрезая банку открывалкой, «ботулизм пережили – а уж яичный порошок и подавно перетерпим». Тушёнка оказалась на удивление недурственной, так что я и оглянуться не успел, как оприходовал всю банку. Воспользоваться хлебом я так и не рискнул, опасаясь за сохранность пока ещё здоровых зубов. Вместо этого я вскрыл поочерёдно несколько наугад выбранных упаковок с витаминами, извлёк из каждой по таблетке и проглотил всё это, обильно запив водой из фляги. Кстати, вот хотелось бы ещё в эту флягу чего покрепче – хоть какая-то низменная радость на фоне однообразно серых будней. Однако однообразно строгие правила «это дело» запрещали под страхом нескольких разновидностей наказания. Разрешалось только в свободное время, которого практически не бывает. А и шут с ними, подумал я, убирая продукты обратно в рюкзак и откидываясь на жёстком сидении с давно облезшей и отодранной обивкой.
Рука снова потянулась в нагрудный карман и даже успела извлечь на свет божий никотиновую убийцу, однако я вовремя спохватился, вспомнив о данном десять минут назад самому себе обещании. Тяжело, с разочарованием вздохнув, я уставился в окно в попытке отвлечься от назойливого желания закурить. Дождь, очевидно, и не думал прекращаться, всё также монотонно хлеща по стеклу. Тьма под вялым натиском мутного рассвета медленно и неохотно уступала место накатывающемуся серому дню. За окном уже можно было различить силуэты огромных вековых елей и кедров и разглядеть заросли какого-то кустарника, сплошной полосой тянувшегося вдоль железной дороги. Лес вплотную подступал к путям, нависал над ними, подпирал – одним словом, настойчиво требовал возврата своей законной территории и не жаловал прокладывавший свой путь по этой давным-давно заброшенной дороге состав из двух вагонов – ведущего и пассажирского. Состав, который, вполне возможно, впервые за долгие годы потревожил местных обитателей своим присутствием, сопровождавшимся стуком колёс на стыках и дребезжанием разболтанных креплений.
Вагон был из тех, что когда-то сотнями и тысячами ходили в составе обыкновенных пригородных электричек: жёсткие скамьи, окна, половина из которых уже не открывается, и лёгкий, едва уловимый запах, присущий только пригородным электричкам. Я сразу же вспомнил те дни своего детства, когда сам частенько катался на этих электричках, в которых пассажиры везли с собой всё, что только можно было везти: мешки с овощами, тюки с укропом и зелёным луком, огромные, набитые всевозможным тряпьём спортивные сумки, а также кур, гусей, баранов и коз, и даже, кажется, кирпичи. Всё это занимало собою каждый кусочек свободного пространства, блеяло, кудахтало, бранилось, хамило, и испускало острые, своеобразно перемешивающиеся друг с другом ароматы. Однако всё это было уже очень давно и, как говорится, неправда. В пассажирском вагоне я был один, а что до ведущего, то у меня были сильные сомнения на тот счёт, присутствовал ли там машинист. Хотя, по большому счёту, это не имело большого значения.
Я уже давно прошёл тот этап своей жизни, когда был способен и считал нужным удивляться странным вещам, которые периодически сопровождали меня в работе. Тогда, помнится, я мог сотнями задавать вопросы, допытываться, норовя нарваться на отсылку по известному адресу, ворочаться без сна по ночам, мучая себя никому не нужными загадками и самокопанием. Со временем это сошло на нет, оставив сначала чуть щемящее чувство неудовлетворённости, а затем полностью улетучившись. Мне просто стало неинтересно, кто тот странный человек с незапоминающимися чертами лица, с кем Феликс, бывает, может разговаривать часами в своём «логове». Я более не терзал себя вопросами, откуда у нас берутся составы с оружием и медикаментами, и куда они после разгрузки исчезают. Не интересовало меня и то, по какому принципу Феликс отбирает себе людей – таких, как мой недавний подопечный – и почему он никогда не ошибается в своём выборе. Я попросту в какой-то момент осознал, что в моей повседневной жизни достаточно давно (пожалуй, с детства) присутствуют вещи, характер и природу которых мне познать не суждено, и постепенно перестал проявлять к ним интерес, дабы не зациклиться на навязчивой идее и не съехать с катушек.
Потому мне не было абсолютно никакого дела до того, кем или чем управляется этот состав, почему он ждал меня именно в том месте, где я в него сел, и вообще почему он, собственно, меня ждал, а не пришлось мне пробираться на него, проделывая ряд сложных и хитроумных эволюций в пространстве вроде рекогносцировки и конспирации (как бывает обычно в таких случаях). Всё это было для меня не в новинку и вполне укладывалось в мои представления о действительности. Мой интерес привлекало сейчас несколько другое.
ColdMan2 добавил 20-01-2013 в 15:37:08:
Меня, если честно, слегка смущало моё новое назначение. В условиях, когда началась-таки долгожданная революция со всеми вытекающими из неё хаосом и неразберихой, я более всего ожидал после реабилитации оказаться в какой-нибудь мясорубке под перекрёстным огнём «лямбдовцев» и всевозможной враждебной техники. Как мне казалось, такой вариант развития событий был наиболее вероятным, поскольку общая ситуация складывалась не совсем в нашу пользу (то есть, дела шли весьма хреново). Вместо этого, в порядке полной неожиданности и при видимом отсутствии логики, меня определили в этот поезд, направляющийся теперь в какую-то всеми забытую дыру, откуда до ближайшего театра боевых действий, что до Марса на лопате.
Приказы не обсуждают – ясное дело, но меня никак не покидало ощущение, что я принёс бы куда больше пользы, рискуя жизнью под вражескими (и дружескими) пулями, нежели гоняясь чёрт знает где за каким-то Э. П. Оуэнсом с единственной целью пустить ему пулю в лоб при обнаружении. Как я ни старался, сопоставить Э. П. Оуэнса с важнейшими и требующими срочного решения оперативными задачами у меня не получалось. Не буду скрывать – не люблю эти «точечные устранения», потому как неизменно после них чувствую себя профессиональным убийцей, а это на редкость неприятно. Главное, однако, совсем не в моих личных предубеждениях, а в том, что если уж даже говорить о «точечных устранениях», то я, абсолютно не напрягаясь, прямо сейчас назвал бы навскидку пять-шесть личностей в одном только Городе №17, подлежащих этому самому устранению. Пресловутый Э. П. Оуэнс от Города №17 находился в двух тысячах километров, ключевых постов во вражеских иерархиях не занимал и вообще, судя по сухой оперативной сводке, не был замечен ни в одном достойном нашего пристального внимания действии, за исключением дежурных избиений своих подследственных. И был этот Оуэнс, согласно той же оперативке, всего-навсего руководителем следственного управления гражданской обороны по Городу №111. И степень его участия в уничтожении человечества никак не соответствовала предпринимаемым против него мерам.
Сто одиннадцать… Номер-то какой экзотический. Странно, кажется, раньше я о городе с таким номером ничего не слышал, ни в сводках, ни от чересчур разговорчивых «лямбдовцев». По нынешним временам, если о городе нет никаких сведений, включая пустопорожний трёп у костра, то значит, этот город либо давным-давно не существует, либо в нём не происходит ничего, что могло бы показаться интересным среднестатистическому распространителю слухов и сплетен. В таком случае весьма забавно, что командование удосужилось вдруг вспомнить о существовании сто одиннадцатого города именно сейчас.
А ещё удивительнее то обстоятельство, что ни разу за тринадцать часов, что я уже провёл в пути, состав не тормознул патруль, и подозрительный одинокий пассажир не подвергся проверке со стороны бдительных и беспристрастных офицеров в одинаковых как на подбор противогазах. И это притом, что состав одним только видом своим, казалось, требовал к себе самого пристального внимания. С одной стороны, у меня был лишний повод порадоваться отсутствию необходимости в пересказе трогательной легенды о полицейском лейтенанте, которому предписано в двое суток явиться для дальнейшего прохождения службы в Город под номером сто одиннадцать (пересказ легенды сопровождается предъявлением соответствующих документов, а именно: фальшивое удостоверение, карта допуска уровня 3 и непосредственно предписание). Избавлен я был, судя по всему, и от неожиданной встречи с «лямбдовцами», а, следовательно, и от всех связанных с такой встречей привходящих обстоятельств: этим товарищам мне бы пришлось рассказывать уже другую сказку, преисполненную патриотизма и революционного пафоса, после чего вытерпеть тщательный обыск одежды и личных вещей на предмет наличия вражеских аппаратуры и оружия. С одной стороны, повторюсь, отсутствие всего этого, несомненно, радует. Однако, с другой стороны, у меня постепенно складывалось впечатление, будто путешествую я по каким-то выжженным землям, где даже такая устойчивая форма жизни, как стражи мирового порядка, уже не обитает. Сей факт в мои представления о действительности уже не укладывался и потому слегка настораживал.
Внезапный порыв ветра швырнул в стекло несколько сломанных веток вперемешку с мелкими камешками. Снова захотелось курить и снова пришлось приложить определённые усилия, чтобы этого не делать. Я с тоской перевёл взгляд с окна на испещрённую похабными надписями и рисунками противоположную скамью и в сотый раз пожалел о том, что нет со мною какой-нибудь книги. Запрещено, как и употребление алкоголя. Вот хоть расшибись о стену со скуки, но читать нельзя. И что тоскливее всего, этот запрет на все сто процентов оправдан.
Что может читать полицейский лейтенант, переведённый в другой город? Кажется, по недавно изменённым в сторону ужесточения правилам офицеру в чине лейтенанта и выше долженствует читать исключительно Устав общевойсковых и внутригородских подразделений гражданской обороны (издание четвёртое, дополненное и переработанное), а также соответствующие чину должностные инструкции. Всякая прочая литература, помимо книг включающая в себя вырезки из старых газет и журналов, полинявшие рекламные буклеты и туристические проспекты, конфетные фантики и прочие продукты бумажной промышленности старого мира, высочайшим указом объявляется запрещённой. Прочтение же наказывается немедленным понижением в звании, а в отношении так называемых «злостных читателей» применяются физические меры воздействия.
С другой стороны, что может читать средний «лямбдовец», идейный борец, пламенный революционер и верный товарищ? Разве что цитатник изречений вождя революции, и то сомнительно, потому как такой цитатник издан, к счастью всеобщему, не был и издан не будет. И дело не в том, что средний революционер настолько косный и ограниченный, что не способен на прочтение ничего, превышающего в своих размерах условный цитатник изречений вождя. Совсем нет. Он бы и рад прочитать что-нибудь наше, человеческое, и ощутить в себе хотя бы ненадолго общность с давно ушедшим миром, да только нет у него на это ни времени, ни возможности. У него, стойкого бойца и верного товарища, голова болит о том, как бы выжить в очередном бою да сохранить при этом боеспособность для следующего. Какое уж там «чтение на досуге».
Вот и выходит, что мне, человеку, представляющему объединение, люто ненавидимое адептами мирового порядка и недолюбливаемое борцами с этим самым порядком, для своего же блага лучше не иметь при себе ничего, не только похожего на литературу, но и вообще способного вызвать какие-либо подозрения. «Так-то, monsieur. Останемся рыцарями плаща и пистолета, без страха и совести» – со вздохом процитировал я всё того же Даниэля. Земля тебе пухом, старина…
Изведение себя приступами меланхолии и ностальгических воспоминаний в мои ближайшие планы на этот день ни в коем случае не входило, поэтому я нарочито широко зевнул, тряхнул головой, словно отгоняя навевавшие тоску мысли, и с кряхтением поднялся с опостылевшей скамьи, с наслаждением потягиваясь до хруста в суставах. Наручные часы показывали двадцать три минуты восьмого, и это значило, что впереди у меня были ещё целые сутки полного безделья и смертельной скуки в этом дребезжащем вагоне. Надо бы по возвращении поднять вопрос об организации досуга среди «рыцарей плаща и пистолета». Я даже примерно представляю, как это могло бы выглядеть: каждому разведчику надлежит в мастерстве овладеть искусством медитации, самогипноза и игры в крестики-нолики с самим собой. Разведчик, не овладевший должными навыками в указанных дисциплинах, не допускается к выполнению ответственных поручений и заданий Роди… тьфу ты, командования. Я кисло улыбнулся собственной неудачной шутке и потянулся к лежавшему на сиденье рюкзаку – за флягой.
В следующий момент я чуть не растянулся в проходе между скамьями, брошенный вперёд силой инерции. Состав, пронзительно скрежеща колодками, резко тормозил. Я совладал, наконец, с равновесием, ухватился покрепче за спинку сиденья и, пользуясь случаем, достал-таки из рюкзака флягу и сделал несколько глотков. Хорошее же у вас средство от скуки, ребята, нечего сказать. И ведь как в воду глядел, чёрт побери. Неужто столь долгожданная проверка личности и документов? Или воины революции?
Колодки исполнили свой последний аккорд, и поезд окончательно остановился. Двери вагона с шипением разъехались, впуская внутрь холодный ветер с дождём. Нет, не «лямбдовцы» – эти бы непременно выбили прикладом пару стёкол да рванули бы дымовую шашку для убедительности. Значится, проверка всё-таки. Я бросил флягу обратно на сиденье, придал лицу выражение каменной значительности и, в точности следуя инструкциям, приготовился к процедуре обыска и идентификации личности: лицом к двери, ноги на ширине плеч, руки по швам; предписание в правой руке, удостоверение и карта допуска – в левой; взгляд пристальный, не слишком осмысленный, по возможности немигающий. В точности, как и полагается полицейскому лейтенанту. Попутно я, будто школьник перед уроком литературы, мысленно прокручивал в голове выученный назубок рублёный текст: «Звание: лейтенант. Личный номер: 3554116. Буквенный код: HRZAXC. Пункт и подразделение убытия: Объект номер восемнадцать, Четвёртая рота зачистки и сдерживания. Пункт и подразделение прибытия: Объект номер сто одиннадцать, отряд оперативного реагирования при Третьем следственном управлении. Предписание выдано…» – и далее в том же духе. После сканирования всех документов на предмет подлинности следует дежурный запрос в Центр обработки информации, который, само собой, подтверждает как факт существования в рядах гражданской обороны лейтенанта под номером 3554116, так и факт его перевода в другой город. Проверяемый дежурно раскланивается с проверяющими и продолжает свой путь.
Вот только проверяющие что-то не особо торопились почтить меня своим визитом. Прошло уже явно больше минуты, а в дверях так и не появилась ни одна облачённая в противогаз голова. Не было слышно и характерных звуков интенсивного радиообмена, который неизменно сопровождал любое подобное мероприятие. Воцарившуюся тишину нарушали лишь мерный стук дождя по крыше да налетавший порывами ветер. За окном не наблюдалось решительно никаких признаков жизни: лес хранил угрюмое молчание. Эпическая картина «Поезд в осенней тайге», подумалось мне ни с того ни с сего. Никакой эпики, впрочем, здесь и в помине не было. Была странность, которая с каждой секундой усиливала во мне чувство настороженности и дискомфорта. Часы показывали ровно половину восьмого. В ожидании дальнейшего развития событий в виде патрульных, «лямбдовцев» или каких-либо ещё живых и неживых существ, вызвавших столь резкую остановку состава, я простоял минуты две-три. Ответом на мою терпеливость был очередной порыв ветра, швырнувший в вагон несколько мокрых листьев.
Сообразив, что, по всей видимости, посещать вагон никто не собирается, я рассовал документы по карманам штормовки, протянул руку за рюкзаком и медленно двинулся к выходу, с подозрением вглядываясь в расплывчатую картинку за окном и мысленно обыгрывая возможные сценарии продолжения странного действа. На гопничков, частенько орудовавших в слабо патрулируемых районах, было непохоже: слишком чистая и тихая работа, совершенно не вяжущаяся с устрашающими нечленораздельными воплями и гиканьем, беспорядочной стрельбой по вагонам из различных видов стрелкового оружия и прочими атрибутами, неизменно сопровождавшими появление этих человекообразных. Мысль о каком-нибудь исполинском представителе неземной фауны, каким-то образом уцелевшем и сохранившемся в здешних местах со времён Вторжения и рыщущем по лесу в поисках пропитания, я также отбросил за несостоятельностью. Случись такое в действительности – лежал бы я сейчас в перевёрнутом вагоне, вдребезги крушимом разъярённым изголодавшимся созданием.
Гораздо реальнее выглядел бесхитростный, но при этом самый нежелательный вариант: далее по курсу следования просто-напросто отсутствовал сегмент путей, кем-то взорванный или просто снятый. Выполнение задания в таком случае, само собой, откладывается на неопределённый срок (всё летит в тартарары), а я остаюсь наедине с картой местности и вынужденной необходимостью по этой карте искать выход из затруднительного положения, классифицируемого в простонародье как «полный абзац». Разумеется, «запасной» вариант на случай подобного казуса имелся, однако мне совсем не улыбалась перспектива топать пешком двадцать километров через лес до параллельной ветки и ждать там грузовой состав, попутно придумывая, как на него попасть, не получив при этом несовместимых с жизнью травм. Ах да, ещё и надеяться на то, что поезда там ходят чаще, чем раз в неделю. Восхитительно, мрачно подумал я, остановившись в дверях.
В лицо мне ударил порыв мокрого ветра, и капли дождя моментально побежали по покрытым однодневной щетиной щекам, устремляясь под воротник рубахи. Никто не снёс мне голову выстрелом из снайперской винтовки, и не засадил в брюхо десяток автоматных пуль, и не протянулась ко мне безобразная лапа лесного чудовища, решившего употребить меня в качестве завтрака. Поколебавшись какое-то время, я сделал шаг вперёд и соскочил на мокрую землю, покрытую запревшими от постоянной сырости листьями и травой. В рукав штормовки вцепилась колючая ветка какого-то подступавшего почти вплотную к дороге кустарника – кажется, можжевельник. В лесу, на расстоянии тридцати-сорока шагов, по-прежнему царил почти ночной мрак: сходившиеся кронами лиственницы и кедры задерживали и без того тусклый свет пасмурного дня. Из довольно стройного ряда величественно тянувшихся вверх деревьев выделялась разлапистая ель, чей искривлённый ствол буквально нависал над путями, отчего складывалось впечатление, будто дерево вот-вот рухнет на остановившийся состав. Слева, метрах в десяти, угадывалось какое-то подобие тропы, которой, судя по тому, насколько она заросла травой, не пользовались как минимум года два.
Вдоволь налюбовавшись унылыми осенними красотами, я решительно двинулся в сторону ведущего вагона. На путях впереди, насколько можно было видеть, не наблюдалось никаких видимых помех дальнейшему движению состава. Рельсы были целы и невредимы, не видно было и ничего похожего на бревно, которое, упав поперёк дороги, вполне могло преградить поезду путь. Мгновенно возникает сакраментальный вопрос: какого чёрта мы остановились? Дверь в кабину предполагаемого машиниста была, естественно, заперта, и совершенно не думала отворяться в ответ на мой решительный стук кулаком. Ни коим образом она не отреагировала и на парочку нецензурных выражений, адресованных, скорее всего, самому неблагодарному и безразличному слушателю – пустоте. Внутри кабины никто и ничто не проявляло никаких признаков жизни. Я обошёл тепловоз спереди и посветил небольшим ручным фонарём в лобовое стекло. Луч света упёрся в непроницаемую матовую псевдо-стеклянную поверхность. Дабы подтвердить свою догадку, я поднял с земли увесистый, с гандбольный мяч, булыжник и швырнул его в подозрительное «окно». Камень с глухим стуком отскочил, не оставив на поверхности «стекла» ни царапины. Дождь, словно в насмешку над моими тщетными попытками, припустил с ещё большей силой, превращая штормовку и штаны в отжимную тряпку. С шумом выдохнув и пнув походя подвернувшийся камешек, я побрёл обратно к пассажирскому вагону, пока ещё толком не представляя, что делать дальше. Наверное, для начала не мешало бы обсохнуть, вот что…
Едва я сошёл с путей, состав «фыркнул» выпущенным из компрессора воздухом и начал набирать ход. «Здравствуйте, я ваша дядя» – мельком подумал я, остановившись в секундной нерешительности. Из прострации меня вывел вид наглухо запертых дверей пассажирского вагона, всё стремительнее ускользавшего от своего недавнего пассажира. Сообразив, наконец, что шансы мои на пешую прогулку с каждым мгновением ощутимо возрастают, я, подобно заправскому спринтеру, устремился вдогонку, примериваясь вскочить на подножку. Поезд, будто играясь со своей незадачливой обманутой жертвой, резко прибавил в скорости, уходя в отрыв. Заполошное сердце выдавало под двести ударов в минуту, а мышцы ног едва не сводило судорогой от перенапряжения. Осознавая, что последняя моя возможность попасть в вагон вот-вот растает, я изловчился и, превозмогая нарастающую боль в правом боку, совершил-таки великолепный рывок…
…только для того лишь, чтобы изъеденная коррозией стальная скоба обломилась под моим весом, а я кубарем покатился по земле, едва сдерживаясь, чтобы не заорать от боли, резко прострелившей правый бок…
Какое-то время я просто лежал на спине, ожидая, когда боль хоть немного стихнет, слушая всё отдаляющийся и стихающий стук колёс, и проклиная, на чём свет, стоит свою замечательную способность усложнять себе жизнь в самый неподходящий момент.
|
18-01-2013 
